Слушай, я знаю, трогано-перетрогано, истины прописные на пол-листа.
Раньше, Маринка, я обращалась к Богу, но нынче боюсь, что он от меня устал.
Дергала, мучила, голову заморочила, мол, расскажи мне правду, пошли мне знак...
То есть его не то чтобы жальче прочих, но просто пора, наверно, и честь бы знать.
Так что таким вот тихим февральским вечером... Я ненадолго, мне ведь домой чесать...
Слушай, ты понимаешь, к нему-то очередь, а до тебя автобусом полчаса.
Слушай, Маринка, так, как тебе, ну, правда же, Богу еще ни разу не повезло.
Нынче - ты видишь - мир оказался радужным, будто бы всё добро победило зло.
Будто бы всё, закончились горки-горочки, те что об елку мордой и всё круша.
Нынче Москва прекрасна, мороз иголочкой губ уголки прилежно пришил к ушам.
То есть теперь чем дальше - тем интереснее, то есть что было сложно - теперь легко,
то есть у Вити поят вином и песнями, а у Анеты чаем и молоком.
Богу-то я всё время печаль и жалобы, звуком слегка похожие на пилу,
знаешь, при нем я так легко не лежала бы, скорчилась бы, наверное, на полу.
И вспоминала б горе своё по мелочи, с траурными подробностями причем,
он ведь готов услышать о каждой немочи, тоже, делов-то, плакать ему в плечо.
И разливаться речкою по раздольному,а под конец с гнусавеньким "ах, прости"
вытереть слезы. Высморкаться в подол ему. Выйти, пообещав над собой расти.
Ох, мы с тобой смеемся - ему икается, а ведь недавно липла с раскрытым ртом.
К этому так безропотно привыкается, что отвыкать намучаешься потом.
То есть вот так идешь, возвращаясь с рыночка, глазки закроешь и говори, стенай.
Ну, вот зачем, скажи мне, кому Мариночка, пусть она и надежная, как стена.
Ну и давайте, так себе и живите, в черной тоске грызите родной матрас.
Мы тут с Маринкой пьем за здоровье Витино чтоб ему было счастье двенадцать раз.

Мы это всё забудем, но вы запомните? Ткните в ладонь, когда я опять сорвусь.
Женька сопит тихонько в соседней комнате и обнимает плюшевую сову.
Мир заключен в ее непокорном локоне, дремлет в ее запутавшейся косе...
Слушай, Маринка, Бога просить неловко но, - пусть у нее всё сбудется лучше всех?
Слушай, ты понимаешь, дорога трудная, а для судьбы мы все на одно лицо.
Пусть у нее, у Мишки из Долгопрудного, Натки со Стасом, Кости из Люберцов,
всех и не перечислишь, а время дорого, капает, ночь уходит, зима поет,
пусть у них, понимаешь, всё будет здорово, как вот у нас, когда мы сидим вдвоем.
Солнце вспороло снег золотыми венами, выйти на улицу, выключить дома свет.
Слушай, не трогай Бога, ему наверное, тоже хотелось - вечером по Москве.
_____________________________________________________________________________________
А что не допивали - то днем лакали, ходили, глупо тратили проездной,
смотри, какое утро над облаками твои глаза наполнит голубизной,
смотри, как солнце плавится жидким медом, щекочет, жарит спину под рюкзаком,
а ты читаешь Канта и Айрис Мёрдок, и собираешь всех, с кем уже знаком.
А по ночам ты смотришь, как в мути рыхлой проклевывается ласковый вздох дневной.
У кошки девять жизней - и кошка дрыхнет, тебе подобной роскоши не дано.
Автобусы толкаются, входят в штопор, отдал долги - свободен до четверга.
Ты любишь не того, кто был создан, чтобы, а тех, кто пока не знает: а нафига?
Часы скрипят десятками коростелей, твой мир прожорлив, сладок и невесом.
Страшней всего - проснуться в своей постели, смешней всего - забыть, что такое сон.
Там наверху, резвились, воткнули штепсель, проводка погорела ко всем чертям,
портвейн дешевле выжаренных бифштексов, гитарные аккорды важней, чем театр.
Бежишь, забыв про все синяки и ранки, и куришь, что настреляно, на ходу,
питаясь хлебом, сыром и минералкой, чтобы не тратить время на ерунду.
И это от восхода и до восхода, для пересохшей глотки вино - вода,
и алгебра карманных твоих расходов проста, как ветер, треплющий провода.
Разбрасывай дороги свои, нанизывай, болтайся в переулках с пустым мешком,
наручный этот стрелочный механизм - обычный компас с вытертым ремешком.
Не бойся это всё растрепать, растренькать, и не баюкай прошлое на груди,
любая стрелка - это всего лишь стрелка, дорожный знак - не хочешь, так обойди.
Не стоит полагать, что удача - агнец, заведомо назначенный на убой.
Когда-нибудь ты просто получишь адрес и список тех, кого ты берешь с собой.

Царапает внутри от лихого звона, от язычков невидимого огня,
на форуме небесного произвола какая-то невиданная фигня.
Админ - уснул, ушел, вероятно запил, а может, ему попросту не с руки.
Цензура погибает, ход тем внезапен, не стоит думать, как дальше жить с таким.
Не стоит думать. Точка. Конец строки.
Судьба твоя резвится, меняет ники, флудит безбожно, и на язык остра.
Ее ладони вымазаны в чернике, ее ветровка - в ссадинах от костра.
И знаешь - сколько жизней она заспамила и под себя подмяла и подгребла
вот этой злой сердечной твоей испариной, твоей отрыжкой едкой из-под ребра...
Их тысячи - зависимых и отвественных, неистово боящихся потерять твои слова,
твою золотую ветренность и обморочную непрожитость бытия.
Пока ты трешь ладони за грязным столиком, пока ты гонишь мысли свои взашей,
все те, кто сочиняет твою историю, сотрут еще немало карандашей.
Они ломают нимбы, пыхтят и корчатся, а ты даже не пробовал позврослеть,
и им еще поплачется, похохочется, и восхищенно выматерится вслед.
Как ни крути - всегда девятнадцать лет.
Пока они там возятся в голубиных своих небесных сферах и чертежах -
дай Бог тебе ни с кем не делить любимых и уходящих за руку не держать.
Дай Бог тебе не видеть ночных кошмаров, не захлебнуться в логове мертвых фраз.
У кошки девять жизней - но кошке мало, а у тебя одна - и тебе как раз.
Дай Бог, чтобы в глазах твоих не мелькало безвыходное жалкое "Если бы",
дай Бог тебе кроить по своим лекалам податливое туловище судьбы.
Пиши, как есть, без жалости, без запинки, не будет, не придумано девяти.

Не даст Господь - так сам разбивай копилку, раскрыть секреты, по уши в них войти,
Расходовать, что выдано, до крупинки. Не думая, что может и не хватить.
___________________________________________________________________
Девочка научилась расправить плечи, если взять за руку - не ускоряет шаг.
Девочка улыбается всем при встрече и радостно пьет текилу на брудершафт.
Девочка миловидна, как октябрята - белая блузка в тон, талисман в кулак.
у нее в глазах некормленные тигрята рвут твой бренный торс на британский флаг
То есть сердце погрызть - остальное так,
Для дворников и собак.

А у девочки и коврик пропылесосен (или пропылесошен?), плита бела.
Она вообще всё списывала на осень, но осень кончилась, а девочка не ожила.
Девочка выпивает с тобой с три литра, смеется, ставит смайлик в конце строки,
Она бы тебя давно уже пристрелила, но ей всё время как-то всё не с руки,
То сумерки, то попутчики - дураки,
То пули слишком мелки.

У девочки рыжие волосы, зеленая куртка, синее небо, кудрявые облака.
Девочка, кстати, полгода уже не курит, пробежка, чашка свежего молока
Девочка обнимает тебя, будто анаконда, спрашивает, как назвали, как родила.
Она тебя, в общем, забыла почти рекордно - два дня себе поревела и все дела.
Потом, конечно, неделю всё письма жгла.
И месяц где-то спать еще не могла.

Девочка уже обнимает других во снах о любви, не льнет к твоему плечу.
Девочка уже умеет сказать не "нахрен", а спасибо большое, я, кажется, не хочу.
Девочка - была нигдевочкой, стала женщиной-вывеской "не влезай убьет".
Глядишь на нее, а где-то внутри скрежещется: растил котенка, а выросло ё-моё.
Точнее, слава богу уже не твоё.
Остальное - дело её.
________________________________________________________________________
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
____________________________________________________________________________________________________
Третий лишний, говорят, третий лишний, книжный, скучный, говорят, мешающий, длинный такой нафталинный третий, говорящий какую-то чушь и слушать его - не заметишь, как и уснешь, поскольку он третий, а мы-то всё дальше в лес и у нас руки дрожат от счастья и глаза горят синим дымом, птички поют, а третий лишний, неслышный, всевышний, тот самый ближний, которому надо дать по щеке, чтоб получить от того, кто от тебя вдалеке.
Третий лишний, третий скрипит зубами, истекает слезами, кричит, я устал, я пойду, я рядом, если что, зовите, а я посижу в кафешке с кошкой, выпью кофе, сьем печенюшку, да что ты, отвечаем, оставай с нами, пользуйся нашими снами, гибни в нашем цунами, питайся блинами, кидайся словами, мы остаемся с вами, это такой подарок, и ты не дурак, чтоб от него отказаться.
Третий лишний, у третьего есть жилетка в шотландскую клетку, с карманчиками из пуха, с отворотиками из меха, жилетка, пропитанная нашим страхом, нашей ревностью, нашим трусливым потом, нашим шепотом; в которую входят штопором обузданные мыслишки, не слишком радостные, не слишком глубокие, круглобокие, а жилетке что, она слышит, пухом по меху пишет, а третий лишний.
И ящерицами сплетаются косы, проволокой сплетаются руки, половина шестого, голоса, стоны, через час работа, кофе на кухне, мир не рухнет, отдышится, справится, заиграет, выкинет праведников из рая, грешников заберет у Харона, съест недоваренные макароны, икнет, извинится, свистнет синицей, небесные свяжет плети. Тут на сцене появится третий. Рассвет прищурил глаз и разлегся с комфортом, мурчит, лежит. Третий нагнулся, выключил газ под конфоркой, а то сбежит.
Какая зануда этот третий лишний.
_______________________________________________________________________________________________________
Всё не то чтобы исчезло - но замерло, голова от недвиженья - немеет. Но пока что я неплохо - экзамены, и с людьми еще пока что умею.
Я валяюсь в перекрученном спальнике, мысли вылиты, эмоции - в коме. Я не то чтобы люблю - но без паники, не бросаюсь, если вовремя кормят.
То есть это не снотворное пачками, не рыдания над домом из спичек. Я готовлю, я стираю и пачкаю и выгуливаюсь, если приспичит.
Сны-кошмары - точно грифы на пиршестве, в бочке меда грустно капельке дегтя. Я читаю то, что вы мне не пишете и встречаю вас, когда не придете.
Если театр - только анатомический, все рыдают и желают "ни пуха". Мне сказали - нужно есть витаминчики, стиснуть зубы и потратить стипуху.
Улыбаемся губами гранитными, я спокойна, я почти невредима. Солнце высушено серыми нитками, солнце коротко и не-об-хо-ди-мо.

Я фигею от моей социальности, я горда собой невообразимо, если быстро - то, конечно, цианистый, если медленно - то попросту зиму.
______________________________________________________________________________________________________
Есть люди, которые пишут такое прозрачное, как горное озеро с узкими берегами. Они сочиняют его и тут же прячут, чтобы никто, не дай бог, не топтал ногами, оно настолько тонкое , незаметное, как платье у короля, только настоящее, залётное, неземное, за-летнее, чем-то насквозь заоблачным нас поящее.
Есть женщины, которые выглядят столь прекрасными, что даже стыдно дышать с ними тем же воздухом, они на тебя посмотрят - ну только раз, на миг - и можно счастливым сдохнуть, и каждый, вот, сдыхал, они такие легкие, незнакомые, одновременно слабенькие и сильные - вот кажется только что ведь поил молоком ее, кормил с ладошки дольками апельсинными, она смеялась, думала что-то важное спросила что-то типа: "посуду вымыл ведь?", потом взглянула нежно глазами влажными - и ты от счастья слова не можешь вымолвить.
Есть время - оно для каждого очень разное, когда становишься частью чего-то общего, допустим где-то на громком звенящем празднике а может, в ночь пробираясь по лесу ощупью, твои движенья становятся слишком плавными, и руки неловко застыли, мелодий полные, и значит, здесь твоя нота одна, но главная, сыграй ее, ну, пожалуйста, так чтоб поняли.
Есть тот, у которого с нами одни лишь хлопоты, одни заботы, бессоницы и лишения, ему и так тяжело, он сжимает лоб, а ты и я глядим и ждем какого-то утешения, и ждем дороги правильной и единственной, так, чтоб пойти и выйти куда захочется. Стоит - замучен, тощ совсем, неказист - спиной, наверно, стонет - когда же всё это кончится. А что поделать - сам ведь всё это выдумал, копайся теперь в их обидах, изменах, ревности, он оглянулся и извинился - выйду мол, вернусь и отвечу каждому по потребностям.
Сидит на крыльце и смотрит с испугом на руки - зачем всё это, оно ж никому не нравится, а небо уже над ним разожгло фонарики, и дышит холодом - ох, артрит разыграется.
А в доме пахнет лекарством, горелой кашею, болит висок и сердце стучит всё глуше и... и он опускает голову, нервно кашляет и хрипловатым голосом: "Я вас слушаю..."
_______________________________________________________________________________________________________
Двадцать перышек за плечами - облетели, пора линять. Я иду, шевелю ключами, люди пялятся на меня. В уши музыку, лейся песня, голос плавится заводной, нам, казалось, так сложно вместе, но еще тяжелей одной. Выходи уж на связь с эфиром, слышишь, ты, я тебя люблю. Продавец из ларька с кефиром называет меня: "Верблюд". "Подходи, - говорит, - родная, выбирай для себя еду" Если я и себя не знаю, то зачем я к нему пойду?
Воздух - синий с привкусом яблок, бьет испариной лучевой. Я живу пока по ноябрь, получается ничего. Я хорошая. Плеер - shuffle. Сочиняю в метро стихи и вяжу тебе серый шарфик из акриловой чепухи. Надо мной распростерся город - прямо, чувствую, как дрожит, запиваю четверг кагором, чтобы пятницу пережить, дни меняются торопливо, снег прозрачен, дожди мокры. Запиваю субботу пивом, Lowenbraun'ом, не хухры.
Я дышу табаком дешевым, неподвижным смеюсь лицом. Ничего еще, Кудряшова, в целом, держишься молодцом. Скоро сессия, зарубежка, сдашь - не сдашь, тут пойди пойми, говорят, по утрам пробежка помогает постигнуть мир, ведь не сдашь - и катись колбаской, и прошедшего не вернешь, так что лучше учи албанский и не парься чужой херней. То ли дело вскочить, подняться, позабыть обо всем совсем, ведь тебе еще девятнадцать, а ему уже двадцать семь, у него есть жена и дети, он шагает путем своим - почему же на целом свете тебе дышится только им?
На карнизе пригрелась кошка, сочиняю письмо себе, я комок леденелой крошки в задыхающейся трубе. Говорить - это всё, что можешь, говоришь всё равно не то, так размазывай плач по роже, бейся лобиком в монитор. И, давайте, вдвоем катитесь, ждет холодная пустота, просто вы никак не хотите быть счастливыми просто так. Просто чуять струной подвздошной, что уже не страшна стена, просто стиснуть с утра ладошки, и от радости застонать. Нет, вы будете до рассвета, выводя из себя семью, выводить километры бреда в перегревшемся Ай-Си-Кью. И рассвет по мозгам - дубиной, все дороги приводят в Рим. "Ну, спокойной ночи, любимый. Значит, завтра договорим."
А машины асфальты сжирают, как сжирает дрова огонь, двадцать первй листок - журавлик, приземлившийся на ладонь. Я хорошая, даже очень, только глупая, как кирпич. Раз уж выбрал меня средь прочих - так изволь уж теперь, терпи. Выбрал, выбрал и, между прочим - не ругал ведь судьбу свою.
Мы ведь можем, если захочем быть счастливыми. Зуб даю.
_______________________________________________________________________________________________________